- Очухайся! - кричал Филипп, снимая с Ваньчка шубу. Ваньчок, опустив руки, ослаб, как лыко. Гасница прыгающим отсветом выводила на белой печи тень повисшего на потолке крюка. За печурками фенькал сверчок, а на полатях дремал, поджав лапы калачиком, сивоухий кот. - Снегом его, - тихо сказал Карев. - И то снегом... Филипп сгорстал путровый окоренок и, помыв над рукомойником, принес снегу. Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы. Карев разделся и начал натирать. Голова Ваньчка, шлепая губами, отвисла и каталась по полу. В руках снег сжимался, как вата, и выжатым творогом капал. От Ваньчка пошел пар, зубы его разжались, и глухо он простонал: - Пи-ить... Вода плеснула ему в глаза, и, потирая их корявыми руками, он стал подыматься. Шатаясь, сел на лавку и с дрожью начал напяливать рубаху. Филипп подсобил надеть ему порты и, расстелив шубу, уложил спать его. - С перепою, - тихо сказал он, вешая на посевку корец, и стал доставать хлеб. Карев присел к столу и стал чистить водяниковую наволочку картошки. Отломив кусочек хлеба, он посолил его и зажевал. Пахло огурцами, смешанной с клюквой капустой и моченой брусникой. Филипп вынул с полки сороковку и, ударяя ладонью по донышку, выбил пробку. - Пей, - поднес он стакан Кареву. - Небось, не как ведь Ваньчок. - Самовар бы поставить, - почесался Филипп и вышел в теплушку. - Липа? Лип?.. - загукал его сиповатый голос. - Проснися! Немного погодя в красном сборчатом сарафане вошла девушка. Косы ее были растрепаны и черными волнами обрамляли лицо и шею. Карев чистил ружье и, взведя курок, нацелил в нее мушку. - Убью, - усмехнулся он и спустил щелкнувший курок. - Не боюсь, - тихо ответила и зазвенела в дырявой махотке березовыми углями.
---
Лимпиаду звали лесной русалкой, она жила с братом в сторожке, караулила Чухлинский лес и собирала грибы. Она не помнила, где была ее родина, и не знала ее. Ей близок был лес, она и жила с ним. Двух лет потеряла отца, а на четвертом году ее мать, как она помнила, завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли. Память ее прояснилась, как брат привез ее на яр. Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы, когда молишься Богу. Потом, когда под окном синели лужи, Аксинья пошла к реке и не вернулась. Ей мерещились багры, которыми Филипп тыкал в воду, и рыбацкий невод. - Тетенька ушла, - сказал он ей, как они пришли из церкви. - Теперь мы будем жить с Чуканом. Филипп сам мыл девочку и стирал белье. Весной она бегала с Чуканом под черемуху и смотрела, как с черемухи падал снег. - Отчего он не тает? - спрашивала Чукана и, положив на ладонь, дула своим теплом. Собака весело каталась около ее ног и лизала босые, утонувшие в мшанине, скользкие ноги. Когда ей стукнуло десять годов, Филипп запряг буланку и отвез ее в Чухлинку, к теще, ходить в школу. Девочка зиму училась, а летом опять уезжала к брату. На шестнадцатом году за нее приезжал свататься сын дьячка, но Филипп пожалел, да потом девка сама заартачилась. - Лучше я повешусь на ветках березы, - говорила она, - чем уйду с яра. Она знала, что к ним никто не придет и жить с ними не останется, но часто сидела на крыльце и глядела на дорогу. Когда поднималась пыль и за горой ныряла, выплясывая, дуга, она бежала, улыбаючись, к загородке и отворяла околицу. Нынче вечером с соседнего объезда приехал вдовый мужик Ваньчок и сватал ее без приданого. Весной она часто, бродя по лесу, натыкалась на его коров и подолгу говорила с его подпаском, мальчиком Юшкой. Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал: - Ты ведь русалка лесная, а я тебя не боюсь. - А я возьму тебя и съем, - шутила она и, посадив его на колени, искала у него в рыжих волосах гниды. Юшка вертелся и не давался искаться. - Пусти ты, - отпихивал он ее руки. - Ложись, ложись, - тянула она его к себе. - Я расскажу тебе сказку. - Ты знаешь про Аленушку и про братца-козленочка Иванушку? - пришлепывая губами, выговаривал Юшка. - Расскажи мне ее... мне ее, бывало-ча, мамка рассказывала.
---
Самовар метнул на загнетку искрами. - Готов, - сдунув золу, сказала Лимпиада и подошла к желтой полке за чашками. - Славная штука, - ухмыльнулся Филипп, - Рублев двести смоем... - Чтой-то я тебя, братец, не знаю, - обернулся он к Кареву: - Говоришь, с Чухлинки, а тебя и не видывал. - Я пришляк, у просфирни проживаю. - Пономарь, что ль, какой? - Охотник. Лимпиада расстелила скатерть, наколола крошечными кусочками сахар и поставила на стол самовар. Ободнялая снеговая сыворотка пряжей висела на ставне и шомонила в окно. - Зорит... - поднял блюдце Карев. - Вот сейчас на глухарей-то хорошо. От околицы заерзал скрип полозьев. Ваньчок, охая, повернулся на другой бок и зачесал спину. - Ишь наклюкался, - рассмеялась Лимпиада и накрыла заголившуюся спину халатом. - Гусь жареный, тоже свататься приехал! - Ох, - застонал Ваньчок и откинул полу. - Кто там? - отворил дверь Филипп. - Свои, - забасил густой голос. Засов, дребезжа, откатился в сторону, и в хату ввалились трое скупщиков. - Есть дичь-то? - затеребил бороду брюхатый, низенького роста барышник. - Есть. - А я тут проездом был, да вижу огонь, дай, мол, заверну наудалую. - Ты, Кузьмич, отродясь такого не видывал; одно слово, пестун четвертной стоит. Карев, поворачивая тушу, улыбался, а Лимпиада светила гасницей. - Бейся не бейся, меньше двух с половиной не возьмем. Кузьмич, поворачивая и тыча в лопатки, щупал волков. - Ну, так, знычит, Филюшка, двести с четвертью да за волков четверть. - Коли не обманываешь, ладно. Влез за пазуху и вынул туго набитый бумажками кошелек. - Получай, - слюнявя пальцы, отсчитывал он. - Счастлив, брат, ты, - ткнул в бок Филипп Карева, - и скупщик, как нарочито, пожаловал. Карев весело помаргивал глазами и глядел на Лимпиаду. Она, кротко потупив голову, молчала. - Так ты помоги, - скинул тулуп Кузьмич. Карев приподнял задние ляжки и поволок тушу за дверь. - Ишь, какой здоровый! - смеялись скупщики. - Мерина своротил, - щелкнул кушаком Филипп. - Как дерболызнул ему, так ан навзничь упал. - Он убил-то?.. - Он... На розвальни положили пестуна и обоих волков. Филипп вынул из головней рогожу и, накрыв, затянул веревкой. - Н-но, - крикнул Кузьмич, и лошади, дернув сани, засемно поплелись шагом. Умытое снегом утро засмеялось окровавленным солнцем в окно. Кузьмич шагал за возом и сопел в трубку. - Не надуешь проклятого. - Хитрой мужик, - подхватили скупщики и задергали башлыками.
---
- Дели, - выбросил Филипп на стол деньги. - Сам дели. - Ну, не ломайся. Ваньчок встал, свесил разутые ноги и попросил квасу. - Кто это? - мотнул он на согнувшегося над кучей денег Карева. - Всю память заспал, - ухмыльнулся Филипп. - Нет, самдели? - Забыл, каналья? - Эй, дядя, - поднялся Карев, - аль и впрямь запамятовал, как мы тебя верхом на медведе везли? - Смеетесь, - поднес к губам корец. - А нам и смеяться нечего, коли снегом тебя оттирали. К столу подошла Лимпиада. Ваньчок нахлобучил одеяло и, скорчившись, ухватился за голову. - Тебе полтораста, а мне сто, - встал Карев и протянул руку. - Как же так? - Так... я один... А ты с сестрой, вишь. Ваньчок завистливо посмотрел на деньги. - Ай и скупщики были?.. - Были. - Вон оно что... Карев схватил шапку, взмахнул ружье и вышел. - Погоди, - останавливал Филипп, - выспишься. - Нет, поторапливаться надо. В щеки брызнуло солнце и пахнуло тем весенним ветром, который высасывает сугробы. На крыльцо выбегла Лимпиада. - Заходи, - крикнула она, махая платком. - Ладно. Шел примятой стежкой и норовил напрямик. На кособокой сосне дятел чистил красноватое, как раненое, крыло. На засохшую ракиту вспорхнул снегирь и звонко рассыпался свистом. С дальних полян курилась молочная морока и, как рукав, обвивала одинокие разбросанные липы. - Садись, касатик, подвезу! - крикнула поравнявшаяся на порожняке баба. - И то думаю. - Знамо, лучше... ишь как щеки-то разгорелись. Хлестнула кнутом, и лошадь помчала взнамет, разрывая накат и поморозь. - Что ж пустой-то? - Продал. - Ишь, Бог послал. У меня намедни сын тоже какого ухлопал матерого, четвертную, не стуча по рукам, давали. - Да, охота хорошая. За косогором показалась деревня. - Раменки, - крикнула баба и опять хлестнула трусившую лошадь. Около околицы валялась сдохлая кобыла, по деревне пахло блинным дымом. На повороте он увидел, как старуха, несшая вязанку дров, завязла в снег и рассыпала поленья. На плетне около крайней хаты висела телячья шкура. - Подбирай, бабушка, - крикнул весело и припал на постельник. За деревней подхватил ветер и забили крапины застывающего в бисер дождя. Баба накинула войлоковую шаль и поджала накрытые соломой ноги под поддевку, ветер дул ей в лицо. Карев, свернувшись за ее спиною, свертывал папиросу, но табак от тряски и ветра рассыпался. Ствол гудел, и казалось, где-то далеко-далеко кого-то провожали на погост. - Остановись, тетенька, закурю. Лошадь почувствовала, как над взнузданными губами натянулись вожжи, и, фыркнув, остановилась. Свернув папиросу, он чиркал, закрывая ладонями, спичку, но она тут же, не опепеля стружку, гасла. - Экай ты какой, - крикнула укоризненно баба, - погоди уж. Стряхнув солому, она обернулась к нему лицом и расстегнула петли. - Закуривай, - оттопырила на красной подкладке полы и громко засмеялась. Спичка чиркнула, и в лицо ударил смешанный с мятой запах махорки. Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль. Туман припадал к земле и зарывался в голубеющий по лощинам снег. Откуда-то с ветром долетел благовест и уныло растаял в шуме хвой. За санями кружилась, как липовый цвет, снежная пыль, а на высокую гору, погромыхивая тесом, карабкался застрявший обоз.
Меню сайта
