Стояла июльская жара. Пахло ожогом трав и сухой соломой. Колосился овес. Мужики собрались на сходку и порешили косить луга. Десятские взяли общественные канаты и пошли за реку отыскивать занесенные в половодье на делянках ямы. Они осторожно, не сминая травы, становились на раскосы и прикидывали веревку. К вечеру у парома заскрипели с шалашами телеги и забренчали косы. По лугу потянулись гуськом подводы и, покачиваясь, ехали за песчаную луку. За лукой, на бугорке, считая свою выть от ямы, они скидывали, окосив траву, шалаши, уставляли их поплотней и устилали сочной травой. Из телег летели вилы, грабли, связки дров и хламная рухлядь. Потом, осторожно взяв косы, вешали их на попки шалаша и втаскивали во внутрь сундучок с посудой и снедью. Шалаши лицом друг к другу ставили в два ряда и позади, распрягая лошадей, подняв оглобли, притыкали накрытые веретьями телеги. В это утро к Кареву пришел Филипп и стал звать на покос. - А я и работника не наймал, - говорил он, улыбаясь издалека. - На тебя надеялся... Ты не бойся, нам легко будет, на семь душ всего; а ежели Кукариху скинуть - и того меньше... Карев весело поднял голову и всадил в дровосеку топор. - А я уж вилы готовлю.
---
Филипп по порядку отыскал четвертую стоянку и завернул на край. У костра с каким-то стариком сидел Карев и, подкладывая плах, говорил о траве. - Трава хорошая, - зашептал Филипп, раздувая костер. - Один медушник и кашка. - А по лугам один клевер, - заметил старик. - И забольно так по впадинам чесноком череда разит. Небо щурилось и морщилось. В темной сини купола шелестели облака. Мигали звезды, и за бугром выкатывался белый месяц. Где-то замузыкала ливенка, и ухабистые канавушки поползли по росному лугу.
Милый в ливенку играет, Сам на ливенку глядит, А на ливенке написано: В солдатушки итить.
Карев пил из железной кружки чай и, обжигая губы, выдувал колечко. Пели коростели, как в колотушку, стучал дупель, и фыркали лошади. Филипп постелил у костра кожух, накрылся свиткой и задремал. Старик, лежа, согнув кольцом над головой руки, отсвистывал носом храповитую песню, и на шапку его сыпался пепел. Карев на корточках вполз в шалаш и, не стеля, бросился на траву. Зарило. - У... роса-то, - зевнул Филипп, - пора будить. Было свежо и тихо. Погасшие костры светились неподмоченной золой. - Костя... а Кость... - трепал он за ногу, - Кость... Карев вскочил и протер глаза. Во рту у него было плохо от вчерашней выпивки, он достал чайник и стал полоскать. - Ого-го-го... вставать пора, - протянулось по стоянке. Филипп налил брусницы водой, заткнул клоком скошенной травы и одну припоясал, свешивая на лопатку, сам, а другую подал Кареву. Косы звякнули, и косари разделились на полувыти. - Наша вторая полувыть, - подошел к Филиппу вчерашний старик. - Меримся, кому от краю. Филипп ухватился за окосье, и стали перебираться руками. - Мой конец, - сказал старик, - мне от краю. - Ну, а моя околь, - протянул Филипп, - самая удобь. Бабы лучше в чужую не сунутся. - Бреди за ним по чужому броду, - указал он Кареву на старика, - меряй да подымай косу. Карев побрел, и сапоги его как вымазались в деготь; на них прилип слет трав и роса. - А коли побредешь, - пояснил старик, - так держи прям и по цветкам норови, лучше в свою не зайдешь и чужую не тронешь. Они пошли вдоль по чужой выти и стали отмерять. Карев прикинул окосьем уже разделенную им со стариком луговину и отмерил себе семь, а старику - три; потом он стал на затирку и, повесив на обух косы и фуражку, поднял ее. По росе виднелся широкой прошвой вырезанный след. Карев снял косу, вынул брус и, проводя с обуха, начал точить. Филипп шагнул около брода, и трава красиво прилегла к старикову краю, как стояла, частой кучей.
---
На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузовами и ведрами потянулись бабы и девки и весело пели песни. Карев размахивал косой, и подрезанная трава тихо вжикала. - Вж... Вж... - неслось со всех концов, и запотелые спины, через мокрые рубахи, обтяжно вырезали плечи и хребет. Пахло травой, потом и, от слюнявых брусниц, глиной. - Ох, и жара! - оглянулся Филипп на солнце. - До спада надо скосить. С росой-то легче. Карев снял брусницу, подошел к маленькому, поросшему травой, озеру и стал ополаскивать. Зачерпнув, он прислонил к губам потный подол рубахи и стал пить через него. Потом выплеснул с букашками на траву и пошел опять на конец. Филипп гнал уж ряд к озеру. Вдруг на косу его легло, как плеть, что-то серое и по косе алой струйкой побежала кровь. - Утка, - поднял он, показывая ее Кареву, за синие лапы. Из горла капала кровь и падала на мысок сапога. С двумя работницами пришла Лимпиада и, сбросив кузов, достала с повети котел. - Прось, - обратилась к высокой здоровенной бабе, - ты сходи за водой, а мы здесь кашу затогарим. Костры задымили, и мужики бросили косить. Карев подошел к старику и поплелся, размахивая фуражкой, за ним следом. - Дед Иен, погоди, - крикнул отставший Филипп, - дакось понюхаем из табатерки-то.
---
К вечеру по окошенному лугу выросли копны и бабы пошагали обратно домой. Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком. Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговаривать деда рассказать сказку. - Эво, что захотели! - тыкал в нос щепоть зеленого табаку. - Вот кабы вы Петруху Ефремова послухали, так он вам наврал бы - приходи любоваться. - Ну и ты соври что-нибудь, - засмеялся Филипп, - ты думаешь - мы поверять, что ль, будем. 78 Дед Иен высморкался, отер о полу халата сопли и очистил об траву. - Имелася у одного попа собака, такая дотошная, ин всех кур у дьякона потяпала. Сгадал поп собаку поучить говорить по-человечьи. Позвал поп работника Ивана и грить ему так: "Пожжай, балбес, в Амирику, обучи пса по-людски гуторить. Вот тебе сто рублев, ин нехватки, так займи там. У меня оттулева много попов сродни есть". Хитрой был попина. Прихлопывал он за кухаркой Анисьей. Да тулился, как бы люди не мекали. Пшел Иван, знычит, в яр, надел собаке оборку на шею и бух в озер. Минул год, к попу стучится: "Отопри-де, поп, ворота". Глазеет поп. Иван почесал за ухом и грить попу: "Эх, батько, вышколили твою собаку, хлеще монаха псалтырь читала, только, каналья, и зазналась больно, не исть хлебушка, а давай-подавай жареного мяса; так и так, грю ей, батько, мол, наш не ахти богач, зря, касатка, не хрындучи. Никаких собака моих делов не хочет гадать. "К ирхирею, гарчит, побегу, скажу про него, гривана, что он с кухаркой ёрничает". Спугался я за тебя и порешил ее". - "Молодчина, - похвалил его поп. - Вот тебе еще сто рублей". Дед Иен кончал и совал в бок соседа. - Ну-с, Кондак, это только присказка, а ты сказку кажи. Мужики слухали и, затаив дыхание, сопели трубками. Полночь проглотила гомон коростелей. Карев поднялся и пошел в копну. В лицо пахнуло приятным запахом луга, и синее небо, прилипаясь к глазам, окутало их дремью.
---
Просинья тыкала в лапти травяниковые оборки и, опустив ногу на пенек, поправляла портянку. Дед Иен подошел сзади и ухватил ее за груди. - Ай да старик! - засмеялись бабы. - Ах ты, юрлов купырь! - ухмыльнулась Просинья. - Одной ногой в гроб глядишь, а другой в сметану тычешь. Ну, погоди, я тебе сделаю. Дед Иен взял, не унимаясь от смеха, косу и сел на втулке отбивать. Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу. Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на дорогу. С муканьем проходили коровы, и на скосе дымился помет. Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету. Крадучись, она положила опять ее около его лаптей и отошла. Дед слюнявил молоток и тонко оттягивал лезвие. Он сунул руку в карман и, не замечая табакерки, пошел в шалаш. Перетряхивал все белье, смотрел в котлы и чашки, но табакерки не было. "Не выскочила ли? - подумал он. - Кажется, никуды не ховал". Просинья, спрятавшись за шалаш, позвала народ, и, сквозь дырочки, стали смотреть... - Ишь, где оставил, - гуторил про себя Иен, - забывать стал... Эх-хе-хе! Он открыл крышку и зацепил щепоть... Глаза его обернулись на запутавшуюся на веревке лошадь, и он не заметил, что в пальцах его было что-то мягкое. В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал осматривать табакерку. - Ах ты, нехолявая, - ругал он Просинью, - погоди, отдыхать ляжешь, я с тобой не то сделаю. Ты от меня огонь почуешь в жилах. - Сено перебивать! - закричали бабы и бросились врассыпную по долям. Карев взял грабли и побежал с Просиньей. Лимпиада побегла за ним и на ходу подтыкала сарафан. - Ты куда же? - крикнул ей Филипп. - Там ведь Просинья. - Она замешливо и неохотно побегла к другой работнице и зашевелила ряды. - Труси, труси, - кричал ей издалека Карев, - завтра навильники швырять заставим. Лимпиада оглядывалась и, не перевертывая сена, метила, как бы сбить Просинью и стать с Каревым. Она сгребла остальную копну и бросилась помогать им. - Ты ступай вперед, - сказала она ей, - а я здесь догребу. - Ишь какая балмошная! - ответила Просинья. - Так и норовит по-своему. - Девка настойчивая, - шутливо кинул Карев. - Молчи, - крикнула она и, подбежав, пихнула его в копну. Карев увидел, как за копной сверкнули ее лапти и, развеваясь, заполыхал сарафан. - Догонит, догонит! - кричала Лимпиаде с соседней гребанки баба. Он ловко подхватил ее на руки и понес в копну. Лимпиада почувствовала, как забилось ее сердце, она, как бы отбиваясь, обняла его за шею и стала сжимать. В голове закружилось, по телу пробежала пена огня. Испугался себя и, отнимая ее руки, прошептал: - Будя...
Меню сайта
