Карев лежал на траве и кусал тонкие усики чемерики. Рядом высвистывал перепел и кулюкали кузнечики. Солнце кропило горячими каплями, и по лицу его от хворостинника прыгали зайчики. Откуда-то выбежал сельский дурачок и, погоняя хворостинного коня, помчал к лесу. Приподняв картуз, Карев побрел за ним. Был-праздник, мужики с покоса уехали домой, и на недометанные стога с криком садились галки. Около чащи с зарябившегося озера слетели утки и, со свистом на полете, упали в кугу. Дурачок сидел над озером и болтал ногами воду. - Пей, - нукал он свою палку, - волк пришел, чуешь - пахнет? - Поди сюда, - поманул он пальцем Карева. Отряхивая с лица накусанную траву, Карев подошел и снял фуражку. - Ты поп? - бросил он ему, сверкая глазами. - Нет, - ответил Карев, - я мельник. - Когда пришел? - замахал он раздробленной палкой по траве. - Давеча. - Дурак. Красные губы подернулись пьяникой, а подбородок задергал скулами. - Разве есть давеча? Когда никогда - нонче. - Дурак, - крикнул он, злобно вытаскивая затиснутую палку, и, сунув ее меж ног, поскакал на гору. - Отгадай загадку, - гаркнул он, взбираясь на верхушку. - За белой березой живет тарарай. - Эх, мужик-то какой был! - сказал, проезжая верхом, старик. - Рехнулся, сердечный, с думы, бают, запутался. Вот и орет про нонче. Дотошный был. Все пытал, как земля устроена... "Это, грил, враки, что Бог на небе живет". Попортился. А може, и Бог отнял разум: не лезь, дескать, куды не годится тебе. Озорной, кормилец, народ стал. Книжки стал читать, а уже эти книжки - сохе пожар. Мы, бывало-ча, за меру картошки к дьячку ходили аз-буки узнать, а болей не моги. Ин, можа, и к лучшему, только про Бога и шамкать не надо. Желтой шалью махали облака, и тихо-тихо таял, замирая, чей-то напевающий голос: Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я. С Горки шли купаться на бочаг женихи, и, разводя ливенку на елецкую игру, гармонист и попутники кружились, выплясывая казачка. Кто-то, махая мотней, нес, сгорбившись, просмоленный бредень и, спотыкаясь, звенел ведром. На скошенной луговине, у маленького высыхающего озера, кружились с карканьем вороны и плакали цыбицы. Карев взял палку и побежал, пугая ворон, к озерку. На дне желтела глина, и в осоке, сбившись в кучу, копошились жирные, с утиными носами, щуки. "Ух, сколько!" - ужахнулся он про себя и стал раздеваться. Разувшись, он снял подштанники, а концы завязал узлом. Подошел к траве и, хватая рыбу, стал кидать в них. Щуки бились, и надутые половинки означались, как обрубленные ноги. - Вот и уха, - крякнул он, - да тут, кажется, лини катаются еще.
---
Не спалось в эту ночь Кареву. "Неужели я не вернусь?" - удивлялся он на себя, а какой-то голос так и пошептывал: "Вернись, там ждут, а ты обманул их". - Перед ним встала кроткая и слабая перед жизнью Анна. "Нет, - подумал он, - не вернусь. Не надо подчиняться чужой воле и ради других калечить себя. Делать жисть надо, - кружилось в его голове, - так делать, как делаешь слеги к колымаге". Перед ним встал с горькой улыбкой Аксютка. "Так я хвастал..." - кольнула его предсмертная исповедь. Ему вспоминался намеднишний вечер, как дед Иен переносил с своего костра плахи к ихнему огню, костер завился сильней и обгоревшие полена дольше, как он заметил, держали огонь и тепло. Из соседней копны послышался кашель и сдавленный испугом голос. - Горим, - крикнул, почесываясь, парень, - пожар! Карев обернулся на шалаш, и в глаза ударило пламя с поселка Чухлинки. Бешено поднялся гвалт. Оставшиеся мужики погнали лошадей на село. - Эй, э-эй! - прокатилось. - Вставай тушить! К шалашу подъехал верхом Ваньчок. - Филипп! - гаркнул он над дверью. - Ай уехали? - Кистинтин здесь. - Прошамкал, зевая, дед Иен. - Что горит-то? - Попы горят, - кинул Ваньчок. - Разве не мекаешь по кулижке? - Ано словно и так, да слеп я, родной, стал, плохо уж верю глазам. - Ты что, разве с пожара? - спросил Карев, приподнимая, здороваясь, картуз. - Там был, из леса опять черт носил, целый пятерик срубили в покос-то. - Кто же? - Да, бают, помещик возил с работниками, ходили обыскивать. А разве сыщешь... он сам семь волков съел. Проведет и выведет... На сколько душ косите-то, - перебил разговор он, - на семь или на шесть? - На семь с половиной, - ответил Карев. - Да тут, кажется, Белоборку наша выть купила. - Ого, - протянул Ваньчок, - попаритесь; Липка-то, чай, все за ребятами хлыщет, - потянул он, разглаживая бороду. - Не вижу, - засмеялся Карев. - Плясать вот - все время пляшет. - Играет, - кивнул Ваньчок. - Как кобыла молодая. Пахло рассветом, клубилась морока, и заря дула огненным ветерком. - Чайничек бы догадался поставить, - обернулся он, слезая с лошади. - Ано на зорьке как смачно выйдет: чай-то, что мак, запахнет.
---
Филипп положил в грядки сенца и тронулся в Чухлинку. Нужно было закупить муки и пшена. Он ехал не по дороге, а выкошенной равниной. Труском подъехал к перевозу и стал в очередь. Мужики, столпившись около коровьих загонов на корточках, разговаривали о чем-то и курили. Вдруг от реки пронзительно каркнул захлебывающийся голос: "Помогите!" Мужики опрометью кинулись бегом к мосту и на середке реки увидели две барахтающиеся головы. Кружилась корова и на шее ее прилипший одной рукой человек. - Спасайте, - крикнул кто-то, - чего ж глазеть-то будем! - Но, как нарочно, в подводе ни одной не было лодки. Перевозчик спокойно отливал лейкой воду и чадил, вытираясь розовым рукавом, трубкой. Филипп скинул с себя одежу и телешом бросился на мост. Он подумал, что они постряли на канате, и потряс им. Но заметить было нельзя; их головы уже тыкались в воду. Легким взмахом рук он пересек бурлившую по крутояру струю и подплыл к утопающим; мужик бледно-мертвенно откидывал голову, и губы его ловили воздух. Он осторожно подплыл к нему и поднял, поддерживая правой рукой за живот, а левой замахал, плоско откидывая ладонь, чтобы удержаться на воде. Корова поднялась и, фыркнув ноздрями, поплыла обратно к селу. Шум заставил обернуться перевозчика, и он, бросив лейку, побежал к челну. Филипп чуял, как под ложечкой у него словно скреблась мышь и шевелила усиками. Он задыхался, быстрина сносила его, кружа, все дальше и дальше под исток.
---
Тихий гуд от воды оглушился криками, и выскочившая на берег корова задрала хвост, вскачь бросилась бежать на гору. Невод потащили, и суматошно все тыкались посмотреть... Тут ли? Белое тело Филиппа скользнуло по крылу невода и слабо закачалось. - Батюшки, - крикнул перевозчик, - мертвые! Как подстреленного сыча, Филиппа вытащили с косоруким на дно лодки и понеслись к берегу. На берегу, засучив подолы, хныкали бабы и, заламывая руки, тянулись к подплывающей лодке. В лодке, на беспорядочно собранном неводе, лежали два утопленника. С горы кто-то бежал, размахивая скатертью, и, все время спотыкаясь, летел кубарем. - Откачивай, откачивай! - кричали бабы и, разделившись на две кучи, взяв утопленников за руки и ноги, высоко ими размахивали. Какой-то мужик колотил Филиппа колом по пятке и норовил скопырнуть ее. - Что ты, родимец те сломай, уродуешь его, - подбежала какая-то баба. - Дакось я те стану ковырять морду-то! - Уйди, сука, - замахнулся мужик кулаком. - Сам знаю, что делаю. Он поднял палку еще выше и ударил с силой по ляжкам. Из носа Филиппа хлынула кровь. - Жив, жив! - замахали сильней еще бабы и стали бить кругом ладошами. - Что, стерва, - обернулся мужик на подстревшую к нему бабу, - каб не палка-то, и живому не быть! Измусолить тебя надыть. - А за что? - Не лезь куда не следует. Филипп вдруг встал и, кашлянув, стал отплевываться. - Рубахи? - обернулся он к мужику. - Там они, не привозили еще. Жена перевозчика выбежала с бутылкой вина и куском жареной телятины. - Пей, - поднесла она, наливая кружку Филиппу. - Уходился, ин лучше станет. Филипп дрожащими руками прислонил кружку к губам и стал тянуть. Бабы, ободренные тем, что одного откачали, начали тоже колотить косорукого палкой. Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужика закурить. Мимо, болезно взглядывая, проходили девки и бабы. - Прикрой свои хундры-мундры-то, - подошла к нему сгорбившаяся старушонка и подала свою шаль. Его трясло, и солнцепек, обжигая спину, лихорадил, но выпитая водка прокаливала застывшую кровь, горячила. С подтянутого парома выбегли приехавшие с той стороны, и плечистый парень подал ему рубахи. С шумом в голове стал натягивать на себя подштанники и никак не мог попасть ногой. - Ничего, ничего, - говорил, поддерживая его, мужик, - к вечеру все пройдет. Народ радостно заволновался: косорукий вдруг откинул голову и стал с кровью и водой блевать.
Меню сайта
