- Ой, и дорога, братец мой, кремень, а не путь! - говорил, хлебая чай, Ваньчок. - Болтай зря-то, - вылез из шалаша дед Иен. - Сичас только Ляля приехал. - Кочки, сказывает, да прохлябы. Это ты, видно, с вина катался так. - Эй, заспорили! - гаркнул с дороги мужик. - Не слыхали, что Филька-то утонул. - Мели, - буркнул дед. - Пра. Мужик сел, ковыляя, на плаху и стал завертывать папироску. - Не верите, псы... Вот и уговори вас. А ведь на самом деле тонул. И начал рассказывать по порядку, как было. - И ничего, - заметил он. - Я пошел, а он на пожаре там тушит вовсю. Косорукий, баил аптешник, полежит малость. - Полежит, это рай! - протянул дел Иен. - А то б навечно отправился лежать-то. Со мной такой случай тоже был. В Питере, знычит, на барках ходили мы. Всю жисть помню и каждый час вздрагиваю. Шутка ли дело, достаться черту воду возить. Тогда проклянешь отца и матерю. - А вправду это черт возит воду на них? - прошептал подползший малец. - Вправду? Знамо ненароком. - Мне так говорил покойный товарищ... водоливом были вместе, - что коли тонет человек, то, знычит, прямо норовит за горло схватить, если обманывает. - Кто это? - переспросил малец. - Кто?.. Про кого говорить нельзя на ночь. Дед поднял шапку и обернулся к зареву. - А прогорело, - сказал он, зевая. - А как же обманывает-то? - спросил Ваньчок. - Ведь, небось, не сразу узнаешь. - Эва, - протянул дед Иен. - Разве тут помнишь чего! Ехали мы этось в темь, когда в Питере были; на барке нас было человек десять, а водоливов-то - я да Андрюха Сова. Качаю я лейку и не вижу, куды делся Сова. Быдто тут, думаю. А он вышел наверх да с лоцманом там нализался, как сапожник. Гляжу я так. Вдруг сверху как бултыхнет что-то. Оглянулся - нет Совы. Пойду, спрошу, мол, не упало ли что нужное. Только поднялся, вижу - лоцман мой руками воду разгребает. "Ты что делаешь?" - спрашиваю его. "Дело, грить, делаю: Сова сичас утопился". Я туды, я сюды, как на грех, нигде багра не сыщу. Кричу, махаю: кидайте якорь, мол, человек утоп. Смекнули накладники, живо якорь спустили, стали мы шарить, стали нырять, де-то, де-то и напали на него у затона. Опосля он нам и начал рассказывать. Так у меня по телу муравьи бегали, когда я слушал. "Упал, - говорит, - я как будто с неба на землю; гляжу: сады, все сады. Ходят в этих садах боярышни чернобровые, душегрейками машут. Куды ни гляну, одна красивей другой. Провалиться тебе, думаю, вот где лафа-то на баб". А распутный был, - добавил дед Иен, кутаясь в поддевку. - Бывало, всех кухарок перещупает за все такие места... ахальник. "Эх! - говорит. - Взыграло мое сердечушко, словно подожгли его. Гляжу, как нарочно, идет ко мне одна, да такая красивая, да такая пригожая, на земле, видно, такой и не было. Идет, как павочка, каблуками сафьяновыми выстукивает, кокошником покачивает, серьгами позвякивает и рукавом алы губки свои от меня заслоняет. Подошла и тихо молвит на ушко, как колокольчик синенький звенит: "Напейся, Иван-царевич, тебя жажда берет". Как назвала она меня Иван-царевичем, сердце мое закатилось. "Что ж, говорю, Василиса моя премудрая, я попью, да только из рук твоих". Только было прислонился губами, только было обнял колени лебяжьи, меня и вытащили"... Вот она как обманывает-то. Опосля сказывал ему поп на селе: "Служи, грить, молебен, такой-сякой, это царица небесная спасла тебя. Как бы хлебнул, так и окадычился". - Тпру, - гаркнул, слезая с телеги, Филипп и запутал на колесо вожжи. - Вот он, - обернулись они. - На помине легок. - Здорово, братец, - крикнул, подбегая, Карев. - З-з-дорово, - заплетаясь пьяным языком, ответил Филипп. - От-от-отвяжи п-поди воз-жу-у... - Ну, крепок ты, - поднялся дед Иен. - Вишь, как не было сроду ничего. Филипп, приседая на колени, улыбался и старался обнять его, но руки его ловили воздух. - Ты ложись лучше, - уговаривал дед Иен. - Угорел, чай, сердешный, ведь. Это не шутка ведь. Дед Иен отвел его в шалаш и, постелив постель, накрыл, перекрестив, веретьем. Филипп поднимался и старался схватить его за ноги. - Голубчик, - кричал он, - за что ты меня любишь-то, ведь я тебя бил! Бил! - произнес он с восхлипываньем. - Из чужого добра бил... лесу жалко стало... - Будя, будя, - ползал дед Иен. - Это дело прошлое, а разве не помнишь, как ты меня выручил, когда я девку замуж отдавал. Вся свадьба на твои деньги сыгралась. Кадила росяная прохлада. Ночь шла под уклон. От пожара нагоревшее облако поджигало небо. Карев распряг лошадь и повесил дугу на шалаш. Оброть звякала и шуршала на соломе. - За что он бил-то тебя? - переспросил около дверки деда Иена. - За лес. Пустое все это... прошлое напоминать-то, пожалуй, и грех, и обидно. Перестраивал я летось осенью двор, да тесин-то оказалась нехватка. Запряг я кобылу и ночью поехал на яр, воровать, знычит. Ночь темная... ветер... валежник по еланке так и хрипит орясинами. Не почует, гадал я, Филипп, срублю две-три сосны, и не услышит при ветре-то. Свернул лошадь в кусты, привязал ее за березу и пошел с топором выглядывать. Выбрал я четыре сосны здоровых-прездоровых. - Срублю, думаю, а потом уж ввалю как-нибудь. - Только я стал рубить, хвать он меня за плечо и давай валтузить. Я в кусты, он за мной, я к лошади, и он туды; сел на дроги и не слезает. - Все равно пропадать, жалко ведь лошадь-то, узнает общество, и поминай как звали. "Филипп, - говорю, затулившись в мох, - пусти ради Бога меня". - Услышит это он мой голос - и шасть искать. А я прикутаю голову мохом, растянусь пластом и не дышу. Раза два по мне проходил, инда кости хрустели. Потом, слышу, гарчет он мне: "Выходи, сукин сын, не то лошадь погоню старосте". Вышел я да бух ему в ноги, не стал бить ведь боле. Потращал только. А потом, чудак, сам стал со мной рубить. Полон воз наклали. Насилу привез. "Прости, - говорил мне еще, - горяч я очень". Да я и не взыскивал. За правду.
---
В частый хворостник, в половодье, забежали две косули. Они приютились у кореньев старого вяза и, обгрызывая кору, смотрели на небо. Как из сита моросил дождь, и дул порывистый с луговых полян ветер. В размашистой пляске ветвей они осмотрели кругом свое место и убедились, что оно надежно. Это был остров затерявшегося рукава реки. Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля. Но как-то дед Иен пошел драть лыки орешника и переплыл через рукав рек на этот остров. Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело. На минуту они застыли, потом вдруг затопали по твердой земле копытцами, и перекатная дробь рассыпалась по воде. Дед Иен вслушался, ему почудилось, что здесь уже дерут лыки, и он, осторожно крадучись по тине, вышел на бугорок; перед ним, пятясь назад, вынырнула косуля, а за кустом, доставая ветку с листовыми удилами, стояла другая. Он повернул обратно и ползком потянулся, как леший, к воде. Косуля видела, как бородатый человек скрылся за бугром, и затаенно толкнула свою подругу; та подняла востро уши и, потянув воздух, мотнула головой и свесилась за белевшим мохрасто цветком. Дед Иен вышел на берег и, подхватив рубашки, побежал за кусты; на ходу у него выпал лапоть, но он, не поднимая его, помчал в стоянке. Филипп издали увидел бегущего деда и сразу почуял запах дичи. Он окликнул согнувшегося над косой Карева и вытащил из шалаша два ружья. - Скорей, скорей, - шепотом зашамкал дед Иен, - косули на острове. Бегим скорей. У таганов ходила в упряжи лошадь Ваньчка, а на телеге спал с похмелья Ваньчок. Они быстро уселись и погнали к острову; вдогонь им засвистали мужики, и кто-то бросил принесенное под щавель решето. Решето стукнулось о колесо и, с прыгом взвиваясь, покатилось обратно. - Шути, - ухмыльнулся дед, надевая рубаху, - как смажем этих двух, и рты разинете. - Куда? - поднялся заспанный Ваньчок. - За дровами, - хихикнул Филипп. - На острове, кажут, целые груды пятериков лежат. - Но Ваньчок последних слов не слышал, он ткнулся опять в сено и засопел носом. - И к чему человек живет, - бранился дед, - каждый день пьяный и пьяный. - Это он оттого, что любит, - шутливо обернулся Карев. - Ты разве не слыхал, что сватает Лимпиаду. - Лимпиаду, - членораздельно произнес дед. - Сперва нос утри, а то он у него в коровьем дерьме. Разве такому медведю эту кралю надо? Вот тебе это еще под стать. Карев покраснел и, замявшись, стал заступаться за Ваньчка. Но в душе его гладила, лаская, мысль деда, и он хватал ее, как клад скрытый. - Брось, - сказал дед, - я ведь знаю его, он человек лесной, мы все медведи, не он один. Ты, вишь, говоришь, всю Росею обходил, а мы дальше Питера ничего не видали, да и то нас таких раз-два и обчелся. Подвязав ружья к голове, Карев и Филипп, чтобы не замочить их, тихо отплыли, отпихиваясь ногами от берега. Плыть было тяжело, ружья сворачивали головы набок, и бечевки резали щеки. Филипп опустил правую ногу около куги и почувствовал землю. - Бреди, - показал он знаком и вышел, горбатясь, на траву. - Ты с того бока бугра, а я с этого, - шептал он ему, - так пригоже, по-моему. Косули, мягко взбрыкивая, лизали друг друга в спины и оттягивали ноги. Вдруг они обернулись и, столкнувшись головами, замерли. Тихо взвенивала трава, шелыхались кусты, и на яру одиноко грустила кукушка.
---
- Ваньчок, Ваньчок, - будил дед, таская его за волосы. - Встань, Ваньчок! Ваньчок потянулся и закачал головою. - Ох, Иен, трещит башка здорово. - Ты глянь-кась, - повернул его дед, указывая на мокрую, с полосой крови на лбу, косулю. - Другую сейчас принесут. А ты все спишь... Ваньчок слез с телеги и стал почесываться. - Славная, - полез он в карман за табаком. - Словно сметаной кормленная.
---
С полдня Филипп взял грабли и пошел на падины. - Ты со мной едем, - крикнул он Ваньчку. - Навивать копна станешь. - Ладно, - ответил Ваньчок, заправляя за голенище портянку. Лимпиада с работницами бегала по долям и сгребала сухое сено. - Шевелись, шевелись! - гаркала ей Просинья. - Полно оглядываться-то. Авось не подерутся. С тяжелым возом Карев подъехал к стогу и, подворачивая воз так, чтобы он упал, быстро растягивал с него веревку. После воза метчик обдергивал граблями осыпь и, усевшись с краю, болтал в воздухе ногами. Скрипели шкворни, и ухали подтянутые усталью голоса. К вечеру стога были огорожены пряслом и приятно манили на отдых. Мужики стали в линию и, падая на колени, замолились на видневшуюся на горе чухлинскую церковь. - Шабаш, - крякнули все в один раз, - теперь, как Бог приведет, до будущего года. Роса туманом гладила землю, пахло мятой, ромашкой, и около озера дымилась покинутая с пеплом пожня. В бору чуть слышно ухало эхо и шомонил притулившийся в траве ручей. Карев сел на пенек и, заряжая ружье, стал оглядываться на осыпанную иглами стежку. Отстраняя наразмах кусты, в розовом полушалке и белом сарафане с расшитой рубахой, подобрав подол зарукавника, вышла Лимпиада. На каштановых распущенных космах бисером сверкала роса, а в глазах плескалось пролитое солнце. - Ждешь? - Жду! - тихо ответил Карев и, приподнявшись, облокотился на ствол ружья. "Фюи, фюи", - стучала крошечным носиком по коре березы иволга...
---
Шла по мягкой мшанине и полушалком глаза закрывала. "Где была, где шаталась?" - спросит Филипп, думала она и, краснея от своих дум, бежала, бежала... "Дошла, дошла, - стучало сердце. - Где была, отчего побледнела? Аль молоком умывалась?" На крыльце, ловя зубами хвост, кружился Чукан. Филипп, склонясь над телегой, подмазывал дегтем оси. - Ты бы, Липка, грибов зажарила, - крикнул он, не глядя на нее, - эво сколища я на окне рассыпал, люли малина! Лимпиада вошла в избу и надела черный фартук; руки ее дрожали, голова кружилась словно с браги. Тоненькими ломтиками стала разрезать желтоватые масленки и клала на сковороду.
---
Карев скинул ружье и повесил на гвоздь, сердце его билось и щемило. Он грустно смахивал с волос насыпь игл и все еще чувствовал, как горели его губы. К окну подошел Ваньчок и стукнул кнутовищем в раму. - Тут Лимпиада-то? - кисло поморщился он. - Я заезжал; их никого не было. - Нет, - глухо ответил Карев. - Она была у меня, но уж давеча и ушла. - Ты что ж стоишь там, наружи-то? Входи сюда. - Чего входить, - ответил Ваньчок. - Дела много: пастух мой двух ярок потерял. - Найдутся. - Какой найдутся, хоть бы шкуру-то поднять, рукавицы и то годится заштопать. - Ишь какой скупой! - засмеялся, глухо покачиваясь всем телом. - Будешь скупой... почти три сотни в лето ухлопал. Все выпить и выпить. Сегодня зарок дал. На год. Побожился - ни капли не возьму в рот. - Ладно, ладно, посмотрим. - Так я, знычит, поеду, когда ушла. Нужно поговорить кой о чем.
---
Когда Ваньчок подъехал, Филипп, сердито смерив его глазами, вдруг просиял. - Да ты трезвый никак! - удивился он. Ваньчок кинул на холку поводья и, вытаскивая кошель, рассыпал краснобокую клюкву. - Не вызрела еще, - нагнулась Лимпиада, - зря напушил только. Целую поставню загубил. - Мало ли ее у нас, - кинул с усмешкой Филипп, - о крошке жалеть при целом пироге нечего. - Ну, как же? - мигнул Ваньчок в сторону Лимпиады. Филипп закачал головой, и он понял, что дело не клеится. По щекам его пробежал нитками румянец и погас...
---
Лимпиада подняла недопряденную кудель и вышла в клеть. - Не говорил еще, - зашептал Филипп, - не в себе что-то она. Погоди, как-нибудь похлопочу. - А ты мотри за ней, кабы того... мельник-то ведь прощалыга. Живо закрутит. Филипп обернулся к окну и отворил. - Идет, - толкнул он заговорившегося Ваньчка. Лимпиада внесла прялку и поставила около скамейки мотальник. - Распутывай, Ваньчок, - сказала, улыбаясь, она. - Буду ткать, холстину посулю. - Только не обманывать, - сел на корточки он. - Уж ты так давно мне даешь. - Мы тогда сами отрежем, - засмеялся Филипп. - Коли поязано, так давай подавай. Лимпиада вспомнила, что говорили с Каревым, и ей сделалось страшно при мысли о побеге. Всю жизнь она дальше яра не шла. Знала любую тропинку в лесу, все овраги наперечет пересказывала и умела находить всегда во всем старом свежее. И любовь к Кареву в ней расшевелил яр. Когда она увидела его впервые, она сразу почуяла, что этот человек пришел, чтобы покинуть ее, - так ей ее сердце сказало. Она сперва прочла в глазах его что-то близкое себе и далекое. Не могла она идти с ним потому, что сердце ее запуталось в кустах дремных черемух. Она могла всю жизнь, как ей казалось, лежать в траве, смотреть в небо и слушать обжигающие любовные слова Карева; идти с ним, она думала, это значит растерять все и расплескать, что она затаила в себе с колыбели. Ей больно было потерять Карева, но еще больней было уходить с ним. Ветры дорожные срывают одежду и, приподняв путника с вихрем, убивают его насмерть... - Стой, стой! - крикнул Ваньчок. - Эк ты, сиверга лесная, оборвала нитку-то. Сучи теперь ее. Лимпиада остановила веретеном гребешки и стала ссучивать нитку. - Ты долго меня будешь мучить? - закричал Филипп. - Видишь, кошка опять лакает молоко. - Брысь, проклятая! - подбежал Ваньчок и поднял махотку к губам. - А славно, как настоящая сметана. - И нам-то какой рай, - засмеялся Филипп. - Вытянул кошкин спив-то, а мы теперь без всякой гребости попьем. - Ладно, - протер омоченные усы. - Ведь и по муке тоже мыши бегают, а ведь все едят и не кугукнут. Было бы, мол, что кусакать. В отворенное окно влетел голубь и стал клевать разбросанные крохи. Кошка приготовила прыжок и, с шумом повалив мотальник, прижала его когтями. - Ай, ай, - зашумел Филипп и подбежал к столу, но кошка, сверкнув глазами, с сердитым мяуканьем схватила голубя за горло и выпрыгнула в окно. Лимпиада откинула прялку и в отворенную дверь побежала за нею. - Чукан, - крикнула она собаку. - Вчизи, Чукан! Собака погналась по кулижке вдогонь за кошкой напересек, но она ловко повернула назад и прыгнула на сосну. Позади с Филиппом бежал Ваньчок и свистом оглушал тишину бора. - Вон, вон она! - указывая на сосну, приплясывала Лимпиада. - Скорей, скорей лезьте! Ваньчок ухватился за сук и начал карабкаться. Кошка злобно забиралась еще выше и, положив голубя на ветвистый сук, начала пронзительно мяукать. - А, проклятая! - говорил он, цепляясь за сук. - Заскулила. Погоди, мы те напарим. - Он уцепился уже за тот сук, на котором лежал голубь, вдруг кошка подпрыгнула и, метясь в его голову, упала наземь. Чукан бросился на нее и с визгом отскочил обратно. - Брысь, проклятая, брысь! - кинул в нее камень Филипп и притопнул ногами. Кошка, свернув крючком хвост, прыгнула в чащу и затерялась в траве. - Вот, проклятая-то, - приговаривал, слезая, Ваньчок, - прямо в голову норовила. Лимпиада взяла голубя и, положив на ладони, стала дуть в его окровавленный клюв. Голубь лежал, подломив шейку, и был мертв. - Заела, проклятая, заела, - проговорила она жалобно. - Не ходи она лучше теперь домой и не показывайся на мои глаза. - Да, кошки бывают злые, - сказал Филипп. - Мне рассказывал Иенка, как один раз он ехал на мельницу. "Еду, - говорит, - гляжу, кошка с котом на дороге. Я кнутом и хлыстнул кота, повернулся мой кот, бежит за мной - не отстает. Приехал на мельницу - и он тут; пошел к сторожу - и он за мной. Лег на печь и лежит, а глаза так и пышут. Спугался я, подсасывает сердце, подсасывает. Я и откройся сторожу - так, мол, и так. "Берегись, - грить, - человече; постелю я тебе на лавке постель, а как стану тушить огонь, так ты тут же падай под лавку". Когда стали ложиться - то я прыг да под лавку скорей. Вдруг с печи кот как взовьется и прямо в подушку, так когти-то и заскрипели. "Вылезай, - кличет сторож. - Наволоку за это с тебя да косушку". Глянул я, а кот с прищемленным языком распустил хвост и лежит околетый". Вечером Лимпиада накинула коротайку и вышла на дорогу. - Куда? - крикнул Филипп. - До яру, - тихо ответила она и побежала в кусты. Она шла к той липе, где обещала встретиться с Каревым; щеки ее горели, и вся она горела как в лихорадке, сарафан цеплялся за кусты, и брошками садились на концы подола репьи. "Что я скажу? - думала она. - Что скажу? Сама же я сказала ему, куды хошь веди". Коротайка расстегивалась и цеплялась за сучья. Коса трепалась, но она ничего не слышала, а все шла и шла. - Пришла? - с затаенным дыханием спросил он. - Пришла, - тихо ответила она и бросилась к нему на грудь. Он гладил ее волосы и засматривал в голубые глаза. - Ну, говори, моя зазуленька, - прислонился губами к ее лбу. - Я тебя буду слушать, как ласточку. - Ох, Костя, - запрокинула она голову, - люблю, люблю я тебя, но не могу уйти с тобой. Будь что будет, я дождусь самого страшного, но не пойду. - Что ж, - грустно поник Карев, - и я с тобой буду ждать. Она обвилась вкруг его колен и, опустившись на траву, зарыдала.
Меню сайта
