- Не тоскуй, касаточка, - говорил Епишка Анне. - Все перемелется в муку. Пускай гуторят люди, а ты поменьше слухай да почаще с собой говори. Ты ведь знаешь, что мы на свете одни-одинешеньки. Не к кому нам сходить, некому пожалиться. - Ох, Епишка, хорошо только речи сыпать. Ты один, зато водку пьешь. Водка-то, она все заглушает. - Пей и ты. - Пью, Епишка, дурман курю... Довела меня жизнь, домыкала. В зыбке ворочался, мусоля красные кулачонки, первенец. - Ишь какой! - провел корюзлым пальцем по губам его Епишка. - Глаза так по-Степкину и мечут. Анна вынула его на руки и стала перевивать. - Что пучишь губки-то? - махал головой Епишка. - Есть хочешь, сосунчик? Сейчас тебе соску нажую. Взял со стола черствый крендель и стал разжевывать. Зубы его скрипели, выплюнул в тряпочку, завязал узелок и поднес к тоненьким зацветающим губам. - У-ю-ю, пестун какой вострый! Гляди, как схватил. Да ты не соси, дурень, палец-то дяди, он ведь грязный. В канаве седня дядя ночевал. Анна кротко улыбалась и жала в ладонь высунувшиеся ножки. - Ничего, подлец, не понимаешь, - возился на коленях Епишка. - Хоть и смотришь на меня... ты ведь еще чередом не знаешь, хочется тебе есть али нет. А уж я-то знаю... Горе у матери молоко твое пролило... Ох, ты, сосунчик мой... Так, так, раба Божия Аннушка, - встал он. - Все мы люди, все человеки, а сердце-то у кого свиное, а у кого собачье. Нету в нас, как говорится, ни добра, ни совести; правда-то, сказано, в землю зарыта... У него, у младенца-то, сердца совсем нету... Вот когда вырастет большой, Бог ему и даст по заслугам... Ведь я говорю не с проста ума. Жисть меня научила, а судьбина моя подсказала. Анна грустно смотрела на Епишку и смахивала выкатившиеся слезы. - Он-то ведь, бедный, несмысленный... Ничего не знает, ни в чем не виноват. - Аннушка бедна, Аннушка горька, - приговаривал Епишка, - сидеть тебе над царем над мертвым тридцать три года... Нескоро твой ворон воды принесет... Помнишь?
---
Старая, плечи вогнуты, костылем упирается, все вдаль глядит. Коротайка шубейная да платок от савана завязаны. В Киев идет мощам поклониться. В красной косыночке просфора иерусалимская... У гроба Господня склонялась. Солнце печет, пыль щекочет, а она, знай, идет и ни на минуту не задумается, не пожалеет. У куста села, сумочку развязывает... сухарики гложет с огурчиком. - Зубов нет, - шамкает побирушке, - деснами кусаю, кровью жую... - Телом своим причащаешься, - говорит побирушка. - Так ин лучше Богу заслужишь... - Ходят морщины желтые, в ушах хруптит, заглушает. - Берегешь копеечку-то? - спрашивает искоса побирушка. - Берегу - всю жисть пряла, теперь по угодникам разношу. Трудовая-то жертва дорога. По верхушкам сосен ветерок шуршит. - Соснуть бы не мешало, - крестится побирушка. Приминая траву, коротайку под голову положила. Мягка она, постель травяная, кости обсосанные всякому покою рады. О Киеве думает, ризы божеские бластятся. "Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных...", - голос дьякона соборного в ушах звенит... "О-ох, грешная я", - думает. "Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга. Тени облачные веки связывают. По меже храп свистит, побирушка на сучье привалилась. Тихо кусты качаются... Тень Господня над бором ползает. - Господи, - шепчут выцветшие губы, - помилуй меня, грешную. "Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных", - гудит в ушах. - Тетенька, - будит прикурнувшую побирушку, - встань, тетенька. - А-ат, - поднимается нищенка. - Бедная ты, бездомная, возьми вот сумочку-то. Деньги тут. - Ни сумы, ни сапог, в писании сказано... - плачет. Упокоилось сердце. Комочком легла. Глаза поволоклись морокой. "Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга. - Идем, - подвязывает лапти побирушка, - провожу... До Маркова доберемся, а там заночуешь. В осиннике шаги аукают. - Это, я думаю, ты не от сердца дала мне... Лишние они у тебя. Глядит вдаль, а в глазах замерла безответность. - Что молчишь-то? - дергает ее за руку. - Ни сумы, ни сапог, тетенька, камни с души своей скинаю. - То-то... камни... знаем мы вас, прохожалок. Нахапите с чужой крови-то, а потом раздаете. - Ишь, и глаза, как озеро, пышут... Знаем мы вас, знаем!.. - Лазарь, ты мой Лазарь, - срывается кроткий шепот. - Ничего у Бога нет непутевого, - ударяет клюкой по траве. - Все для человека припас Он... От всего оградил. Человек только жадничает. Вишь, мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились. - Чай, с снохами-то неладно жила? - пытливо глядит ей в глаза побирушка. - Нет, родная, никого не обижала. - Врешь, поди. - Я к мощам иду, - тихо шепчет. - Что мне душу грязнить свою, непутевое говоришь. Не гневи Бога, не введи во искушение, - поют на клиросе. - То-то, вот вы такие и искушаете, - сердито машет палкой. - Святоши, а деньги кроете. - О-ох... Устала... - спускается на траву. - Прогневаю Бога ропотом. Прости ты меня, окаянную. Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка. - У-у-у, - защелкала зубами. Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали. - Отдай деньги, проклятущая... "Фюи, фюи", - гарчет иволга. Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под стиснутыми руками как будто скреблась мышь.
---
Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена монастырского. - Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая кровь-то на подъем, ох, как слаба. - Так, святой отец, - говорил Анисим. - Остался один, что ж, думаю, зря лежать на печи, лучше грехи замаливать. Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома молодайка есть, пусть, как хочет, живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может, погинул с неудачи... А мне дела до этого нет, такая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была. Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома остался жить. Оставила мать припадочного братишку; зорко заставила следить. - Нет тебе счастья и талана, - сказала она. - Ползай, как червь по земле, если бросишь его. Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, - будут люди пенять. "Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь". Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать. На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали. - Поди, - сказала ему тетка, - тебя девки-то зманывают. Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам. Девки с визгом рассыпались и скрылись. - Кто? - окрикнули его парни. - Свой. - Нет, не свой, - заговорил кто-то. - По ухватке видно - не свой... У нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток... - Невесту, что ль, взглядываешь? - спросил гармонист. - Невесту, - тихо ответил Степан. - Так ты, брат, видно, сам знаешь... у нас положение водится... четверть водки поставь. - Ладно, - сказал Степан, - поставлю, только не четверть, а три бутылки... Денег не хватает... - Не хватает, не надо, - кивнул гармонист. - Мы не такие уж глоты, - завозился на каблуках. Степан отдал деньги ребятам и пошел к девкам. Девки сидели на оглоблях пожарной бочки и, опершись на багор, играли песни. Степан приглядывался, какая покрасивее, и, сильно затягивая папиросу, светил. В середках одна все закрывалась рукавом, и он смекнул, что он ей нравится. Зашел сзади и, потягивая к себе на колени, свалил. Девка смеялась и, обхватив его за грудь, старалась повалить. Закружив, начал целовать ее в щеки и отвел в сторону. - Пусти ты, - отпихивалась она. - У, какой безотвязный... пусти!.. - Не пущу, - прижимался к ней Степан. - Хоть кричи, не пущу. Прижал ее к плетню и силился расстегнуть коротайку.
---
- Ты, тетенька, меньше ста рублей не бери, - говорил он утром о приданом. - Ведь я не бобыль: две лошади, три коровы да овец сколько... - Да чья она? - спрашивала тетка. - Куда идти-то мне? - Черноглазая такая. Кудри на лоб выбиваются. - А, ну теперь знаю, ишь, какую метишь, - она ведь писарева... - Отдадут - сама говорила. - То-то... Она надела новую шубейку, покрыла белую тужильную по покойному мужу косынку и пошла свахой. - Ты что, Марьяна, - спросила писариха и поманула ее ладонью. - Посвататься, касатка, пришла, за племянника. Может, знавала Степку-то, без порток все у волости бегал махоньким. - А, - протянула писариха. - Что ж, разве он не женат еще? - Нет. - Мы было хотели ведь погодить, с приданым никак не собрались. - Да мы и немного берем-то. - Сколько? - Да как тебе сказать, не меней сотни. - Ладно, - кинула в заслон мочалку, - сговорено. - А он-то, - указала она на спящего на лавке писаря, - как же?.. Писариха подняла ногу и плюнула на каблук. - В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану. Марьяна поклонилась и, подвязавшись, пошла обратно.
Меню сайта
