Меню сайта
Яр. Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Очухайся! - кричал Филипп, снимая с Ваньчка шубу. Ваньчок, опустив
руки, ослаб, как лыко.
Гасница прыгающим отсветом выводила на белой печи тень повисшего на
потолке крюка. За печурками фенькал сверчок, а на полатях дремал, поджав
лапы калачиком, сивоухий кот.
- Снегом его, - тихо сказал Карев.
- И то снегом...
Филипп сгорстал путровый окоренок и, помыв над рукомойником, принес
снегу.
Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие
жилы. Карев разделся и начал натирать. Голова Ваньчка, шлепая губами,
отвисла и каталась по полу.
В руках снег сжимался, как вата, и выжатым творогом капал.
От Ваньчка пошел пар, зубы его разжались, и глухо он простонал:
- Пи-ить...
Вода плеснула ему в глаза, и, потирая их корявыми руками, он стал
подыматься.
Шатаясь, сел на лавку и с дрожью начал напяливать рубаху.
Филипп подсобил надеть ему порты и, расстелив шубу, уложил спать его.
- С перепою, - тихо сказал он, вешая на посевку корец, и стал доставать
хлеб.
Карев присел к столу и стал чистить водяниковую наволочку картошки.
Отломив кусочек хлеба, он посолил его и зажевал.
Пахло огурцами, смешанной с клюквой капустой и моченой брусникой.
Филипп вынул с полки сороковку и, ударяя ладонью по донышку, выбил
пробку.
- Пей, - поднес он стакан Кареву. - Небось, не как ведь Ваньчок.
- Самовар бы поставить, - почесался Филипп и вышел в теплушку.
- Липа? Лип?.. - загукал его сиповатый голос. - Проснися!
Немного погодя в красном сборчатом сарафане вошла девушка.
Косы ее были растрепаны и черными волнами обрамляли лицо и шею.
Карев чистил ружье и, взведя курок, нацелил в нее мушку.
- Убью, - усмехнулся он и спустил щелкнувший курок.
- Не боюсь, - тихо ответила и зазвенела в дырявой махотке березовыми
углями.
---
Лимпиаду звали лесной русалкой, она жила с братом в сторожке, караулила
Чухлинский лес и собирала грибы.
Она не помнила, где была ее родина, и не знала ее. Ей близок был лес,
она и жила с ним.
Двух лет потеряла отца, а на четвертом году ее мать, как она помнила,
завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли.
Память ее прояснилась, как брат привез ее на яр.
Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы,
когда молишься Богу.
Потом, когда под окном синели лужи, Аксинья пошла к реке и не
вернулась. Ей мерещились багры, которыми Филипп тыкал в воду, и рыбацкий
невод.
- Тетенька ушла, - сказал он ей, как они пришли из церкви. - Теперь мы
будем жить с Чуканом.
Филипп сам мыл девочку и стирал белье.
Весной она бегала с Чуканом под черемуху и смотрела, как с черемухи
падал снег.
- Отчего он не тает? - спрашивала Чукана и, положив на ладонь, дула
своим теплом.
Собака весело каталась около ее ног и лизала босые, утонувшие в
мшанине, скользкие ноги.
Когда ей стукнуло десять годов, Филипп запряг буланку и отвез ее в
Чухлинку, к теще, ходить в школу.
Девочка зиму училась, а летом опять уезжала к брату.
На шестнадцатом году за нее приезжал свататься сын дьячка, но Филипп
пожалел, да потом девка сама заартачилась.
- Лучше я повешусь на ветках березы, - говорила она, - чем уйду с яра.
Она знала, что к ним никто не придет и жить с ними не останется, но
часто сидела на крыльце и глядела на дорогу. Когда поднималась пыль и за
горой ныряла, выплясывая, дуга, она бежала, улыбаючись, к загородке и
отворяла околицу.
Нынче вечером с соседнего объезда приехал вдовый мужик Ваньчок и сватал
ее без приданого.
Весной она часто, бродя по лесу, натыкалась на его коров и подолгу
говорила с его подпаском, мальчиком Юшкой.
Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал:
- Ты ведь русалка лесная, а я тебя не боюсь.
- А я возьму тебя и съем, - шутила она и, посадив его на колени, искала
у него в рыжих волосах гниды.
Юшка вертелся и не давался искаться.
- Пусти ты, - отпихивал он ее руки.
- Ложись, ложись, - тянула она его к себе. - Я расскажу тебе сказку.
- Ты знаешь про Аленушку и про братца-козленочка Иванушку? -
пришлепывая губами, выговаривал Юшка. - Расскажи мне ее... мне ее,
бывало-ча, мамка рассказывала.
---
Самовар метнул на загнетку искрами.
- Готов, - сдунув золу, сказала Лимпиада и подошла к желтой полке за
чашками.
- Славная штука, - ухмыльнулся Филипп, - Рублев двести смоем...
- Чтой-то я тебя, братец, не знаю, - обернулся он к Кареву: - Говоришь,
с Чухлинки, а тебя и не видывал.
- Я пришляк, у просфирни проживаю.
- Пономарь, что ль, какой?
- Охотник.
Лимпиада расстелила скатерть, наколола крошечными кусочками сахар и
поставила на стол самовар.
Ободнялая снеговая сыворотка пряжей висела на ставне и шомонила в окно.
- Зорит... - поднял блюдце Карев. - Вот сейчас на глухарей-то хорошо.
От околицы заерзал скрип полозьев. Ваньчок, охая, повернулся на другой
бок и зачесал спину.
- Ишь наклюкался, - рассмеялась Лимпиада и накрыла заголившуюся спину
халатом. - Гусь жареный, тоже свататься приехал!
- Ох, - застонал Ваньчок и откинул полу.
- Кто там? - отворил дверь Филипп.
- Свои, - забасил густой голос.
Засов, дребезжа, откатился в сторону, и в хату ввалились трое
скупщиков.
- Есть дичь-то? - затеребил бороду брюхатый, низенького роста барышник.
- Есть.
- А я тут проездом был, да вижу огонь, дай, мол, заверну наудалую.
- Ты, Кузьмич, отродясь такого не видывал; одно слово, пестун
четвертной стоит.
Карев, поворачивая тушу, улыбался, а Лимпиада светила гасницей.
- Бейся не бейся, меньше двух с половиной не возьмем.
Кузьмич, поворачивая и тыча в лопатки, щупал волков.
- Ну, так, знычит, Филюшка, двести с четвертью да за волков четверть.
- Коли не обманываешь, ладно.
Влез за пазуху и вынул туго набитый бумажками кошелек.
- Получай, - слюнявя пальцы, отсчитывал он.
- Счастлив, брат, ты, - ткнул в бок Филипп Карева, - и скупщик, как
нарочито, пожаловал.
Карев весело помаргивал глазами и глядел на Лимпиаду. Она, кротко
потупив голову, молчала.
- Так ты помоги, - скинул тулуп Кузьмич.
Карев приподнял задние ляжки и поволок тушу за дверь.
- Ишь, какой здоровый! - смеялись скупщики.
- Мерина своротил, - щелкнул кушаком Филипп. - Как дерболызнул ему, так
ан навзничь упал.
- Он убил-то?..
- Он...
На розвальни положили пестуна и обоих волков. Филипп вынул из головней
рогожу и, накрыв, затянул веревкой.
- Н-но, - крикнул Кузьмич, и лошади, дернув сани, засемно поплелись
шагом.
Умытое снегом утро засмеялось окровавленным солнцем в окно.
Кузьмич шагал за возом и сопел в трубку.
- Не надуешь проклятого.
- Хитрой мужик, - подхватили скупщики и задергали башлыками.
---
- Дели, - выбросил Филипп на стол деньги.
- Сам дели.
- Ну, не ломайся.
Ваньчок встал, свесил разутые ноги и попросил квасу.
- Кто это? - мотнул он на согнувшегося над кучей денег Карева.
- Всю память заспал, - ухмыльнулся Филипп.
- Нет, самдели?
- Забыл, каналья?
- Эй, дядя, - поднялся Карев, - аль и впрямь запамятовал, как мы тебя
верхом на медведе везли?
- Смеетесь, - поднес к губам корец.
- А нам и смеяться нечего, коли снегом тебя оттирали.
К столу подошла Лимпиада. Ваньчок нахлобучил одеяло и, скорчившись,
ухватился за голову.
- Тебе полтораста, а мне сто, - встал Карев и протянул руку.
- Как же так?
- Так... я один... А ты с сестрой, вишь.
Ваньчок завистливо посмотрел на деньги.
- Ай и скупщики были?..
- Были.
- Вон оно что...
Карев схватил шапку, взмахнул ружье и вышел.
- Погоди, - останавливал Филипп, - выспишься.
- Нет, поторапливаться надо.
В щеки брызнуло солнце и пахнуло тем весенним ветром, который
высасывает сугробы.
На крыльцо выбегла Лимпиада.
- Заходи, - крикнула она, махая платком.
- Ладно.
Шел примятой стежкой и норовил напрямик. На кособокой сосне дятел
чистил красноватое, как раненое, крыло.
На засохшую ракиту вспорхнул снегирь и звонко рассыпался свистом.
С дальних полян курилась молочная морока и, как рукав, обвивала
одинокие разбросанные липы.
- Садись, касатик, подвезу! - крикнула поравнявшаяся на порожняке баба.
- И то думаю.
- Знамо, лучше... ишь как щеки-то разгорелись.
Хлестнула кнутом, и лошадь помчала взнамет, разрывая накат и поморозь.
- Что ж пустой-то?
- Продал.
- Ишь, Бог послал. У меня намедни сын тоже какого ухлопал матерого,
четвертную, не стуча по рукам, давали.
- Да, охота хорошая.
За косогором показалась деревня.
- Раменки, - крикнула баба и опять хлестнула трусившую лошадь.
Около околицы валялась сдохлая кобыла, по деревне пахло блинным дымом.
На повороте он увидел, как старуха, несшая вязанку дров, завязла в снег
и рассыпала поленья.
На плетне около крайней хаты висела телячья шкура.
- Подбирай, бабушка, - крикнул весело и припал на постельник.
За деревней подхватил ветер и забили крапины застывающего в бисер
дождя.
Баба накинула войлоковую шаль и поджала накрытые соломой ноги под
поддевку, ветер дул ей в лицо.
Карев, свернувшись за ее спиною, свертывал папиросу, но табак от тряски
и ветра рассыпался.
Ствол гудел, и казалось, где-то далеко-далеко кого-то провожали на
погост.
- Остановись, тетенька, закурю.
Лошадь почувствовала, как над взнузданными губами натянулись вожжи, и,
фыркнув, остановилась.
Свернув папиросу, он чиркал, закрывая ладонями, спичку, но она тут же,
не опепеля стружку, гасла.
- Экай ты какой, - крикнула укоризненно баба, - погоди уж.
Стряхнув солому, она обернулась к нему лицом и расстегнула петли.
- Закуривай, - оттопырила на красной подкладке полы и громко
засмеялась.
Спичка чиркнула, и в лицо ударил смешанный с мятой запах махорки.
Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль.
Туман припадал к земле и зарывался в голубеющий по лощинам снег.
Откуда-то с ветром долетел благовест и уныло растаял в шуме хвой.
За санями кружилась, как липовый цвет, снежная пыль, а на высокую гору,
погромыхивая тесом, карабкался застрявший обоз.