Меню сайта
Яр. Повесть
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
- Не тоскуй, касаточка, - говорил Епишка Анне. - Все перемелется в
муку. Пускай гуторят люди, а ты поменьше слухай да почаще с собой говори. Ты
ведь знаешь, что мы на свете одни-одинешеньки. Не к кому нам сходить, некому
пожалиться.
- Ох, Епишка, хорошо только речи сыпать. Ты один, зато водку пьешь.
Водка-то, она все заглушает.
- Пей и ты.
- Пью, Епишка, дурман курю... Довела меня жизнь, домыкала.
В зыбке ворочался, мусоля красные кулачонки, первенец.
- Ишь какой! - провел корюзлым пальцем по губам его Епишка. - Глаза так
по-Степкину и мечут.
Анна вынула его на руки и стала перевивать.
- Что пучишь губки-то? - махал головой Епишка. - Есть хочешь, сосунчик?
Сейчас тебе соску нажую.
Взял со стола черствый крендель и стал разжевывать.
Зубы его скрипели, выплюнул в тряпочку, завязал узелок и поднес к
тоненьким зацветающим губам.
- У-ю-ю, пестун какой вострый! Гляди, как схватил. Да ты не соси,
дурень, палец-то дяди, он ведь грязный. В канаве седня дядя ночевал.
Анна кротко улыбалась и жала в ладонь высунувшиеся ножки.
- Ничего, подлец, не понимаешь, - возился на коленях Епишка. - Хоть и
смотришь на меня... ты ведь еще чередом не знаешь, хочется тебе есть али
нет. А уж я-то знаю... Горе у матери молоко твое пролило... Ох, ты, сосунчик
мой... Так, так, раба Божия Аннушка, - встал он. - Все мы люди, все
человеки, а сердце-то у кого свиное, а у кого собачье.
Нету в нас, как говорится, ни добра, ни совести; правда-то, сказано, в
землю зарыта... У него, у младенца-то, сердца совсем нету... Вот когда
вырастет большой, Бог ему и даст по заслугам... Ведь я говорю не с проста
ума. Жисть меня научила, а судьбина моя подсказала.
Анна грустно смотрела на Епишку и смахивала выкатившиеся слезы.
- Он-то ведь, бедный, несмысленный... Ничего не знает, ни в чем не
виноват.
- Аннушка бедна, Аннушка горька, - приговаривал Епишка, - сидеть тебе
над царем над мертвым тридцать три года... Нескоро твой ворон воды
принесет... Помнишь?
---
Старая, плечи вогнуты, костылем упирается, все вдаль глядит. Коротайка
шубейная да платок от савана завязаны. В Киев идет мощам поклониться.
В красной косыночке просфора иерусалимская... У гроба Господня
склонялась.
Солнце печет, пыль щекочет, а она, знай, идет и ни на минуту не
задумается, не пожалеет. У куста села, сумочку развязывает... сухарики
гложет с огурчиком.
- Зубов нет, - шамкает побирушке, - деснами кусаю, кровью жую...
- Телом своим причащаешься, - говорит побирушка. - Так ин лучше Богу
заслужишь... - Ходят морщины желтые, в ушах хруптит, заглушает.
- Берегешь копеечку-то? - спрашивает искоса побирушка.
- Берегу - всю жисть пряла, теперь по угодникам разношу. Трудовая-то
жертва дорога.
По верхушкам сосен ветерок шуршит.
- Соснуть бы не мешало, - крестится побирушка.
Приминая траву, коротайку под голову положила. Мягка она, постель
травяная, кости обсосанные всякому покою рады. О Киеве думает, ризы божеские
бластятся.
"Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных...", - голос дьякона соборного в
ушах звенит...
"О-ох, грешная я", - думает.
"Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга. Тени облачные веки связывают.
По меже храп свистит, побирушка на сучье привалилась.
Тихо кусты качаются... Тень Господня над бором ползает.
- Господи, - шепчут выцветшие губы, - помилуй меня, грешную.
"Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных", - гудит в ушах.
- Тетенька, - будит прикурнувшую побирушку, - встань, тетенька.
- А-ат, - поднимается нищенка.
- Бедная ты, бездомная, возьми вот сумочку-то. Деньги тут.
- Ни сумы, ни сапог, в писании сказано... - плачет. Упокоилось сердце.
Комочком легла. Глаза поволоклись морокой.
"Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга.
- Идем, - подвязывает лапти побирушка, - провожу... До Маркова
доберемся, а там заночуешь.
В осиннике шаги аукают.
- Это, я думаю, ты не от сердца дала мне... Лишние они у тебя.
Глядит вдаль, а в глазах замерла безответность.
- Что молчишь-то? - дергает ее за руку.
- Ни сумы, ни сапог, тетенька, камни с души своей скинаю.
- То-то... камни... знаем мы вас, прохожалок. Нахапите с чужой
крови-то, а потом раздаете.
- Ишь, и глаза, как озеро, пышут... Знаем мы вас, знаем!..
- Лазарь, ты мой Лазарь, - срывается кроткий шепот.
- Ничего у Бога нет непутевого, - ударяет клюкой по траве. - Все для
человека припас Он... От всего оградил. Человек только жадничает. Вишь,
мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились.
- Чай, с снохами-то неладно жила? - пытливо глядит ей в глаза
побирушка.
- Нет, родная, никого не обижала.
- Врешь, поди.
- Я к мощам иду, - тихо шепчет. - Что мне душу грязнить свою, непутевое
говоришь. Не гневи Бога, не введи во искушение, - поют на клиросе.
- То-то, вот вы такие и искушаете, - сердито машет палкой. - Святоши, а
деньги кроете.
- О-ох... Устала... - спускается на траву. - Прогневаю Бога ропотом.
Прости ты меня, окаянную.
Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка. - У-у-у, - защелкала
зубами.
Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали.
- Отдай деньги, проклятущая...
"Фюи, фюи", - гарчет иволга.
Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под
стиснутыми руками как будто скреблась мышь.
---
Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена
монастырского.
- Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая
кровь-то на подъем, ох, как слаба.
- Так, святой отец, - говорил Анисим. - Остался один, что ж, думаю, зря
лежать на печи, лучше грехи замаливать.
Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома
молодайка есть, пусть, как хочет, живет. Сказывают, будто она несчастная
была, и сын-то, может, погинул с неудачи... А мне дела до этого нет, такая
она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была.
Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома
остался жить. Оставила мать припадочного братишку; зорко заставила следить.
- Нет тебе счастья и талана, - сказала она. - Ползай, как червь по
земле, если бросишь его.
Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, - будут
люди пенять.
"Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь".
Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать.
На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали.
- Поди, - сказала ему тетка, - тебя девки-то зманывают.
Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам.
Девки с визгом рассыпались и скрылись.
- Кто? - окрикнули его парни.
- Свой.
- Нет, не свой, - заговорил кто-то. - По ухватке видно - не свой... У
нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток...
- Невесту, что ль, взглядываешь? - спросил гармонист.
- Невесту, - тихо ответил Степан.
- Так ты, брат, видно, сам знаешь... у нас положение водится...
четверть водки поставь.
- Ладно, - сказал Степан, - поставлю, только не четверть, а три
бутылки... Денег не хватает...
- Не хватает, не надо, - кивнул гармонист. - Мы не такие уж глоты, -
завозился на каблуках.
Степан отдал деньги ребятам и пошел к девкам.
Девки сидели на оглоблях пожарной бочки и, опершись на багор, играли
песни.
Степан приглядывался, какая покрасивее, и, сильно затягивая папиросу,
светил.
В середках одна все закрывалась рукавом, и он смекнул, что он ей
нравится.
Зашел сзади и, потягивая к себе на колени, свалил.
Девка смеялась и, обхватив его за грудь, старалась повалить.
Закружив, начал целовать ее в щеки и отвел в сторону.
- Пусти ты, - отпихивалась она. - У, какой безотвязный... пусти!..
- Не пущу, - прижимался к ней Степан. - Хоть кричи, не пущу.
Прижал ее к плетню и силился расстегнуть коротайку.
---
- Ты, тетенька, меньше ста рублей не бери, - говорил он утром о
приданом. - Ведь я не бобыль: две лошади, три коровы да овец сколько...
- Да чья она? - спрашивала тетка. - Куда идти-то мне?
- Черноглазая такая. Кудри на лоб выбиваются.
- А, ну теперь знаю, ишь, какую метишь, - она ведь писарева...
- Отдадут - сама говорила.
- То-то...
Она надела новую шубейку, покрыла белую тужильную по покойному мужу
косынку и пошла свахой.
- Ты что, Марьяна, - спросила писариха и поманула ее ладонью.
- Посвататься, касатка, пришла, за племянника. Может, знавала
Степку-то, без порток все у волости бегал махоньким.
- А, - протянула писариха. - Что ж, разве он не женат еще?
- Нет.
- Мы было хотели ведь погодить, с приданым никак не собрались.
- Да мы и немного берем-то.
- Сколько?
- Да как тебе сказать, не меней сотни.
- Ладно, - кинула в заслон мочалку, - сговорено.
- А он-то, - указала она на спящего на лавке писаря, - как же?..
Писариха подняла ногу и плюнула на каблук.
- В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану.
Марьяна поклонилась и, подвязавшись, пошла обратно.