Меню сайта
Яр. Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Старый мельник Афонюшка жил одиноко в покосившейся мельнице, в яровой
долине.
В заштопанной мешками поддевке его были зашиты истертые денежные
бумажки и медные кресты. Когда-то он пришел сюда батраком, но через год
хозяин его, пьянчужка, скопырнулся как-то в плотину и утоп.
Жена его Фетинья не могла заплатить ему зажитое и приписала мельницу. С
тех пор мельница получила прозвище "Афонин перекресток".
Афонюшка, девятнадцатигодовалый парень, сделался мельником и скоро
прослыл по округе как честный помолотчик.
Из веселого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха.
Первые умолотные деньги положил на божницу за Егория и прикрыл
тряпочкой.
В сумерки, когда нечего было делать, сидел часто на крылечке и смотрел,
как невидимая рука зажигала звезды.
Бор шумел хвойными макушками и с шелестом на поросшие стежки осыпал
иглы и шишки.
- Фюи, фюи, - шныряла, шаря по сочной коре, желтохвостая иволга.
- Ух, ух, - лазушно хлопал крыльями сыч.
---
Нравилось Афоньке сидеть так.
Он все ждал кого-то неизвестного. Но к нему не шли.
- Придут, - говорил он, гладя мухортую собаку. - Где-нибудь и нас так
поджидают.
Так прожил он десять лет, но тут с ним случилось то, что заставило его
призадуматься.
На пятом ходу хозяйничанья Афонька поехал к сестре взять к себе на
прокорм шалыгана Кузьку.
Мать Кузькина с радостью отдала его брату; на ней еще была обуза -
шесть человек.
Она оторвала от кудели ссученную нитку, сделала гайтан, надела крест и
повесила Кузьке на шею.
- Мотри, Богу молись, - наказывала ему.
Кузька, попрощавшись с сестренками, щипнул маленького братишку и весело
вскочил на телегу.
- А далеко будем ехать-то? - спросил Афоньку и, лукаво щуря глазенки,
забрыкал по соломе.
- Две ночи спать будешь, - ухмыльнулся он, - а на половину третьей
приедем...
Первое время Кузька боялся бора. Ему казалось, что за каждым кустом
лежит медведь и под каждой кочкой черным кольцом свернулась змея.
Потихонечку он стал привыкать и ходил искать на еланках пьянику.
- Заблудишь, - ворчал Афонька, - не броди далеко.
- Я, дяденька, не боюсь теперь, - смышлено качал желтой курчавой
головой Кузька. - Ты разя не знаешь сказку про мальчика с пальчик? Когда его
отвели в лес, он бросал белые камешки, а я бросаю калину, она красная,
кислая, и птица ее не склюет.
- Ишь какой догадливый, - смеялся Афонька и гладил его по загорелой
щеке.
---
По праздникам они ходили на охоту, Афонька припадал к земле и заставлял
Кузьку лечь...
Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою.
Кузька ложился в траву и смотрел в небо.
Синь, как вода, застыла в воздухе; алели паутинки, и висли
распластанные коршуны.
Над сосной шумно повис взъерошенный косач; Афонька спустил курок...
Облаком заклубился дым.
- Где он, где он? - крикнул, вскакивая, Кузька и побежал к кустам.
За кустами, под спуском, голубело озеро; по озеру катились круги...
- Вот он, вот он! - кричал Кузька и, скинув портчонки, суматошно
вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду.
Вода брызнула разбитым стеклом, и лилии, покачиваясь, зачерпывали
головками струйки.
Косач был подстрелен в оба крыла, но левое крыло, может быть, было
обрызгано кровью или только задето.
Когда Кузька подплыл к нему, он замахал крылом и затрепыхал по воде на
другой конец.
- Лови, лови! - кричал Афонька.
- Эх ты, сопляк, - протянул он и, сняв картуз, полез в озеро сам.
- Гони в кусты! - кричал он, плеская брызгами.
Косач кидался в обратную сторону и ловко проскальзывал за Кузькиной
спиною.
- Погоди, - сказал Афонька, - я нырну, а ты гони на кусты, а то опять
улизнет.
Потянул губами воздух, и вихрастая голова скрылась под водою.
- Буль, буль, - забулькало над головами лилий.
- Кши, дьявол! - гонялся Кузька и подымал, шлепая ладонью, брызги к
небу.
Косач замахал к кустам и, озираясь, глядел на противоположную сторону.
Запыхавшись, он залез на высунувшуюся корягу и глядел на Кузьку.
У кустов показалась вихрастая голова Афоньки, он осторожно высунул руку
и схватил косача за хвост.
Косач забился, и с водяными кругами завертелись черные перья.
Один раз вечером Кузька взял ружье и пошел по тетеревам.
- Не нарвись! - крикнул ему Афонька и поплелся с кузовком за брусникой.
Кузька вошел в калиновый кустарник и сел, схолясь, в листовую опаду.
Как застывшая кровь, висели гроздья ягод; чиликали стрекозы, и удушливо
дергал дергач.
Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза, глядел, оттопыривая зенки, в
частый ельник.
- Тех, тех, тех, - щелкал в березняке соловей. - Тинь, тинь, тинь, -
откликались ему желтоперые синицы.
В густом березняке вдруг что-то тяжело заухало, и раздался хряст
сучьев.
На окропленную кровяной брусникой мшанину выбежал лось, и ветвистые
рога затрепали где-то подхваченным поветелем.
Кузька спокойно, как стрелок, высунул за ветку ствол и нацелил в лоб.
Ружье трахнуло, и лось, как подкошенный, упал на мшанину.
Красные капельки по черным губам застыли в розоватую ленту.
"Убил!" - мелькнуло в его голове, и, дрожа радостным страхом, он
склонился обрезать для спуска задние колешки.
Но случилось то, чего испугалась даже повисшая на осине змея и,
стукнувшись о землю, прыснула кольцом за кочковатую выбень.
Лось вдруг наотмашь поднял судорожно вздрагивающие ноги и с силой
размахнул назад.
Кузька не успел повернуться, как костяные копыта ударили ему в череп и
застыли.
Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка
трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра.
---
Долго Афонька не показывался на мельницу.
Сельчане, приезжавшие с помолом, думали - он к сестре уехал.
Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью
ходил туда, где лежали два смердящие трупа.
Потом он очнулся.
"Господи, не помешался ли я?"
Перекрестился и выполз наружу.
В голове его мелькали, как болотные огоньки, мысли; он хватался то за
одну, то за другую, то связывал их вместе и, натянув казакин, побежал в
Чухлинку за попом.
Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них
фуражкою, около жернова.
Крепко задумался он - не покинуть ли ему яр, но в крови его светилась,
с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза, лесная глушь и дремь.
Он еще крепче связался Кузькиной смертью с лесом и боялся, что лес изменит
ему, прогонит его.
В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уж не ждал, а
тосковал по ком-то и часто, заслоняя от света глаза, выбегал на дорогу,
падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем
болоте чапыга.
Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яровой
лощине, церковь.
Он обвязался, как путом, круг этой мысли и стал копить деньги.
Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку и спал в
ней, почти не раздеваясь.
Деньги с умолота он совсем отказался тянуть на прожитье.
Колол дрова, пилил тес и отдавал скупщикам.
Зимой частенько, когда все выходило до последней картошки, он убегал на
болото, рыл рыхлый снег, разгребал скорченными пальцами и жевал мерзлый,
спутанный с клюквой мох.
---
В один из мрачных его дней к нему, обвешанный куропатками, пришел
Карев.
С крыши звенели капли, около ставень, шмыгая по карнизу, ворковали
голуби и чирикали воробьи.
- Здорово, дедунь, - крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы.
Афонюшка слез с печи, лицо его было сведено морщинами, как будто кто
затянул на нем швы. Белая луневая бородка клином лезла за пазуху, а через
расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест.
- Здорово, - кашлянул он, заслоняясь рукой, и скинул шубу: - нет ли,
родненький, сухарика; второй день ничего не жевал.
Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку.
- Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим...
Ощипал, выпотрошил и принес беремя дров.
Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая
бересту в свиной высушенный пузырь.
---
Когда Карев собрался уходить, Афонюшка почуял, так почуял, как он ждал
кого-то, что этот человек к нему не вернется.
- Останься, - грустно поникнул он головою. - Один я...
Карев удивленно поднял завитые на кончиках веки и остановился.
---
На Фоминой неделе Афонюшка позвал Карева на долину и показал место, где
задумал строить церковь. Поддевка его дотрепалась, он высыпал все
скопленные деньги на стол и, отсчитав маленькую кучку, остальное зарыл на
еланке под старый вяз.
- Глух наш яр-то, жисть надо поджечь в нем, - толковал он с Каревым. -
Всю молодость свою думал поставить церковь; трать, - вынул он пачку бумаг, -
ты, как Кузька, стал мне... словно век я тебя ждал.
Лес закурчавился. В синеве повис весенний звон.
Оба сидели на заваленке; Афонюшка, захлебываясь, рассказывал лесные
сказки. - Не гляди, что мы ковылем пахнем, - грустно усмехнулся он, - мы всю
жисть, как вино, тянули...
- Что ж, захмелел?..
- Нема, только икота горло мышью выскребла.
К двору, медленно громыхая колесами, подполз скрипящий обоз, пахло
овсом и рожью... лошадиным потом.
С телеги вскочил, махая голицами, мужик и, сняв с колечка дуги повод,
привязал лошадь у стойла.
Баба задзенькала ведром и, разгребая в плотине горстью воду,
зачерпнула, едва закрыв пахнувшее замазкой дно. Опрокинула ведро набок и
заглотала.
Большой кадык прыгал то в пазуху, то за подбородок.
Афонюшка подбежал к столбам и, падая бессильной грудью на рычаг,
подымал обитый жестью спущенный заслон.
Рыжебородый сотский, сдвинув на грядки мешок и подымая за голову руку,
кряхтя, потащил на крутую лестницу.
Жернов вертелся и свистел. За стеной с дробным звоном слышался рев
воды.
Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась
желтая фуражка.
В сердце светилась тихая, умиленная грусть.
В его глазах стоял с трясущейся бородкой и дремными глазками Афонюшка.
- Чтоб те пусто взяло, - выругался сотский, спуская осторожно мешок. -
Не мудрено и брыкнуться...
- Крута лестница-то, крута... - зашамкал, упыхавшись, Афонюшка. -
Обвалилась намедни плоская-то; новую заказал.
Карев дернул рычаг, и жернов, хрустя о камень, брызнул потоками искр.
- Сыпь! - крикнул он сотскому и открыл замучнелые совки.
Рожь захрустела, запылилась, и из совков посыпалась мука.
Афонюшка зацепил горсть, высыпал на ладонь и слизнул языком.
- Хруп, - обратился он к Кареву, - спусти еще.
На лестнице показалась баба; лицо ее было красно, спина согнута, а за
плечами дыхал травяной мешок. Карев смотрел, как Афонюшка суетливо бегал из
стороны в сторону и хватал то совок, то соломенную кошелку.
"Людям обрадовался", - подумал он с нежной радостью и подпустил помолу.
Баба терлась около завьялого в муке и обвязанного паутинником окошка.
- Что такую рваную повесили! - крикнула она со смехом, кидая под жернов
фуражку, и задрожала...
- Фуражка, фуражка! - застонал Афонюшка и сунулся под жернов.
Громыхающий поворот приподнял обмучнелый комок и отбросил на ларь.
На полу рассыпались красные ягоды.
Думы смялись... Это, может быть, рухнула старая церковь. Аллилуя,
аллилуя...