Меню сайта
Яр. Повесть
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Стояла июльская жара. Пахло ожогом трав и сухой соломой. Колосился
овес.
Мужики собрались на сходку и порешили косить луга.
Десятские взяли общественные канаты и пошли за реку отыскивать
занесенные в половодье на делянках ямы.
Они осторожно, не сминая травы, становились на раскосы и прикидывали
веревку.
К вечеру у парома заскрипели с шалашами телеги и забренчали косы.
По лугу потянулись гуськом подводы и, покачиваясь, ехали за песчаную
луку.
За лукой, на бугорке, считая свою выть от ямы, они скидывали, окосив
траву, шалаши, уставляли их поплотней и устилали сочной травой.
Из телег летели вилы, грабли, связки дров и хламная рухлядь.
Потом, осторожно взяв косы, вешали их на попки шалаша и втаскивали во
внутрь сундучок с посудой и снедью.
Шалаши лицом друг к другу ставили в два ряда и позади, распрягая
лошадей, подняв оглобли, притыкали накрытые веретьями телеги.
В это утро к Кареву пришел Филипп и стал звать на покос.
- А я и работника не наймал, - говорил он, улыбаясь издалека. - На тебя
надеялся... Ты не бойся, нам легко будет, на семь душ всего; а ежели
Кукариху скинуть - и того меньше...
Карев весело поднял голову и всадил в дровосеку топор.
- А я уж вилы готовлю.
---
Филипп по порядку отыскал четвертую стоянку и завернул на край.
У костра с каким-то стариком сидел Карев и, подкладывая плах, говорил о
траве.
- Трава хорошая, - зашептал Филипп, раздувая костер. - Один медушник и
кашка.
- А по лугам один клевер, - заметил старик. - И забольно так по
впадинам чесноком череда разит.
Небо щурилось и морщилось. В темной сини купола шелестели облака.
Мигали звезды, и за бугром выкатывался белый месяц.
Где-то замузыкала ливенка, и ухабистые канавушки поползли по росному
лугу.
Милый в ливенку играет,
Сам на ливенку глядит,
А на ливенке написано:
В солдатушки итить.
Карев пил из железной кружки чай и, обжигая губы, выдувал колечко.
Пели коростели, как в колотушку, стучал дупель, и фыркали лошади.
Филипп постелил у костра кожух, накрылся свиткой и задремал.
Старик, лежа, согнув кольцом над головой руки, отсвистывал носом
храповитую песню, и на шапку его сыпался пепел.
Карев на корточках вполз в шалаш и, не стеля, бросился на траву.
Зарило.
- У... роса-то, - зевнул Филипп, - пора будить.
Было свежо и тихо. Погасшие костры светились неподмоченной золой.
- Костя... а Кость... - трепал он за ногу, - Кость...
Карев вскочил и протер глаза. Во рту у него было плохо от вчерашней
выпивки, он достал чайник и стал полоскать.
- Ого-го-го... вставать пора, - протянулось по стоянке.
Филипп налил брусницы водой, заткнул клоком скошенной травы и одну
припоясал, свешивая на лопатку, сам, а другую подал Кареву.
Косы звякнули, и косари разделились на полувыти.
- Наша вторая полувыть, - подошел к Филиппу вчерашний старик. -
Меримся, кому от краю.
Филипп ухватился за окосье, и стали перебираться руками.
- Мой конец, - сказал старик, - мне от краю.
- Ну, а моя околь, - протянул Филипп, - самая удобь. Бабы лучше в чужую
не сунутся.
- Бреди за ним по чужому броду, - указал он Кареву на старика, - меряй
да подымай косу.
Карев побрел, и сапоги его как вымазались в деготь; на них прилип слет
трав и роса.
- А коли побредешь, - пояснил старик, - так держи прям и по цветкам
норови, лучше в свою не зайдешь и чужую не тронешь.
Они пошли вдоль по чужой выти и стали отмерять. Карев прикинул окосьем
уже разделенную им со стариком луговину и отмерил себе семь, а старику -
три; потом он стал на затирку и, повесив на обух косы и фуражку, поднял ее.
По росе виднелся широкой прошвой вырезанный след.
Карев снял косу, вынул брус и, проводя с обуха, начал точить.
Филипп шагнул около брода, и трава красиво прилегла к старикову краю,
как стояла, частой кучей.
---
На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузовами и ведрами
потянулись бабы и девки и весело пели песни.
Карев размахивал косой, и подрезанная трава тихо вжикала.
- Вж... Вж... - неслось со всех концов, и запотелые спины, через мокрые
рубахи, обтяжно вырезали плечи и хребет.
Пахло травой, потом и, от слюнявых брусниц, глиной.
- Ох, и жара! - оглянулся Филипп на солнце. - До спада надо скосить. С
росой-то легче.
Карев снял брусницу, подошел к маленькому, поросшему травой, озеру и
стал ополаскивать.
Зачерпнув, он прислонил к губам потный подол рубахи и стал пить через
него.
Потом выплеснул с букашками на траву и пошел опять на конец.
Филипп гнал уж ряд к озеру. Вдруг на косу его легло, как плеть, что-то
серое и по косе алой струйкой побежала кровь.
- Утка, - поднял он, показывая ее Кареву, за синие лапы.
Из горла капала кровь и падала на мысок сапога.
С двумя работницами пришла Лимпиада и, сбросив кузов, достала с повети
котел.
- Прось, - обратилась к высокой здоровенной бабе, - ты сходи за водой,
а мы здесь кашу затогарим.
Костры задымили, и мужики бросили косить.
Карев подошел к старику и поплелся, размахивая фуражкой, за ним следом.
- Дед Иен, погоди, - крикнул отставший Филипп, - дакось понюхаем из
табатерки-то.
---
К вечеру по окошенному лугу выросли копны и бабы пошагали обратно
домой.
Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком.
Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговаривать деда
рассказать сказку.
- Эво, что захотели! - тыкал в нос щепоть зеленого табаку. - Вот кабы
вы Петруху Ефремова послухали, так он вам наврал бы - приходи любоваться.
- Ну и ты соври что-нибудь, - засмеялся Филипп, - ты думаешь - мы
поверять, что ль, будем.
78
Дед Иен высморкался, отер о полу халата сопли и очистил об траву.
- Имелася у одного попа собака, такая дотошная, ин всех кур у дьякона
потяпала. Сгадал поп собаку поучить говорить по-человечьи. Позвал поп
работника Ивана и грить ему так: "Пожжай, балбес, в Амирику, обучи пса
по-людски гуторить. Вот тебе сто рублев, ин нехватки, так займи там. У меня
оттулева много попов сродни есть". Хитрой был попина. Прихлопывал он за
кухаркой Анисьей. Да тулился, как бы люди не мекали. Пшел Иван, знычит, в
яр, надел собаке оборку на шею и бух в озер. Минул год, к попу стучится:
"Отопри-де, поп, ворота". Глазеет поп. Иван почесал за ухом и грить попу:
"Эх, батько, вышколили твою собаку, хлеще монаха псалтырь читала, только,
каналья, и зазналась больно, не исть хлебушка, а давай-подавай жареного
мяса; так и так, грю ей, батько, мол, наш не ахти богач, зря, касатка, не
хрындучи. Никаких собака моих делов не хочет гадать. "К ирхирею, гарчит,
побегу, скажу про него, гривана, что он с кухаркой ёрничает". Спугался я за
тебя и порешил ее". - "Молодчина, - похвалил его поп. - Вот тебе еще сто
рублей".
Дед Иен кончал и совал в бок соседа.
- Ну-с, Кондак, это только присказка, а ты сказку кажи.
Мужики слухали и, затаив дыхание, сопели трубками.
Полночь проглотила гомон коростелей. Карев поднялся и пошел в копну. В
лицо пахнуло приятным запахом луга, и синее небо, прилипаясь к глазам,
окутало их дремью.
---
Просинья тыкала в лапти травяниковые оборки и, опустив ногу на пенек,
поправляла портянку.
Дед Иен подошел сзади и ухватил ее за груди.
- Ай да старик! - засмеялись бабы. - Ах ты, юрлов купырь! -
ухмыльнулась Просинья. - Одной ногой в гроб глядишь, а другой в сметану
тычешь. Ну, погоди, я тебе сделаю.
Дед Иен взял, не унимаясь от смеха, косу и сел на втулке отбивать.
Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу.
Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на
дорогу.
С муканьем проходили коровы, и на скосе дымился помет.
Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету.
Крадучись, она положила опять ее около его лаптей и отошла.
Дед слюнявил молоток и тонко оттягивал лезвие.
Он сунул руку в карман и, не замечая табакерки, пошел в шалаш.
Перетряхивал все белье, смотрел в котлы и чашки, но табакерки не было.
"Не выскочила ли? - подумал он. - Кажется, никуды не ховал".
Просинья, спрятавшись за шалаш, позвала народ, и, сквозь дырочки, стали
смотреть...
- Ишь, где оставил, - гуторил про себя Иен, - забывать стал...
Эх-хе-хе!
Он открыл крышку и зацепил щепоть... Глаза его обернулись на
запутавшуюся на веревке лошадь, и он не заметил, что в пальцах его было
что-то мягкое.
В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал
осматривать табакерку.
- Ах ты, нехолявая, - ругал он Просинью, - погоди, отдыхать ляжешь, я с
тобой не то сделаю. Ты от меня огонь почуешь в жилах.
- Сено перебивать! - закричали бабы и бросились врассыпную по долям.
Карев взял грабли и побежал с Просиньей.
Лимпиада побегла за ним и на ходу подтыкала сарафан.
- Ты куда же? - крикнул ей Филипп. - Там ведь Просинья. - Она замешливо
и неохотно побегла к другой работнице и зашевелила ряды.
- Труси, труси, - кричал ей издалека Карев, - завтра навильники швырять
заставим.
Лимпиада оглядывалась и, не перевертывая сена, метила, как бы сбить
Просинью и стать с Каревым.
Она сгребла остальную копну и бросилась помогать им.
- Ты ступай вперед, - сказала она ей, - а я здесь догребу.
- Ишь какая балмошная! - ответила Просинья. - Так и норовит по-своему.
- Девка настойчивая, - шутливо кинул Карев.
- Молчи, - крикнула она и, подбежав, пихнула его в копну.
Карев увидел, как за копной сверкнули ее лапти и, развеваясь, заполыхал
сарафан.
- Догонит, догонит! - кричала Лимпиаде с соседней гребанки баба.
Он ловко подхватил ее на руки и понес в копну.
Лимпиада почувствовала, как забилось ее сердце, она, как бы отбиваясь,
обняла его за шею и стала сжимать.
В голове закружилось, по телу пробежала пена огня. Испугался себя и,
отнимая ее руки, прошептал:
- Будя...